Борис Мегрели - Именем закона. Сборник № 3
— Вот, вот, — кивнул Зудин, — я сам давно собирался тебе это сказать.
— А затем, знаешь, эта вот… Вальц? — и Кацман пребыстро, как бы стыдяся себя, заглянул Зудину прямо в глаза.
— Вальц?.. я… не думаю, — ухмыльнулся насильственно Зудин, краснея.
— Очень уж ты доверяешь ей. Смотри не ошибись! — потупился Кацман.
— Брось, Абрам! Я знаю, что ты думаешь, и уверяю тебя: все это чепуха. Хоть она и вертит около меня хвостом, ну да я не польщусь, — это раз. А затем ведь она благодарна мне, как собака, что я вытащил ее из плясуний и дал службу. Она, брат, теперь за нас в огонь и воду. Ты обрати вниманье, сколько она раскопала новых нитей в старых, «оконченных» нами делах!
Зудин торжествующе ухмыльнулся.
— Нет, Абрам, я за Вальц отвечаю. У тебя к ней предрассудки, как к смазливенькой бабе. Это ты брось!
— Как знаешь… — мотнул ему Кацман, сдаваясь, — только вот…
Но в дверях появился Фомин.
— Здорово, Алексей Иваныч, здравствуй, Абрам Моисеич. Я сейчас прямиком от Игнатьева. Он хотел тебя вызвать к себе, так как по телефону говорить неудобно, да поймал вот меня и передал, братцы, аховое дело. Получил он сегодня из Москвы с курьером пакет: там потянули за ниточку боевую дружину эсеров, а клубочек-то здеся, у нас! И под нашим «недреманным оком», верстах в десяти по Северной дороге, живет на дачке в Осенникове милейшая бандочка и благоденствует, к чему-то готовясь. Чего спохватились? Это только присказка, а сказка вот впереди. Ограбленье кассира в Нарбанке — это их дело. Но конспирация, други мои, богатейшая. Так что ежели сразу накрыть, то надо кому-нибудь одному, много — двум, осторожно сначала прощупать все ходы, а потом уж и крыть, когда будут все в сборе. Впрочем, нате вот, сами читайте! — и он, улыбаясь, сел в кресло, довольный собой, предоставив обоим друзьям упиваться вперегонки порывистым чтеньем.
— Кого же послать? Кто поедет? — задумался, выпрямясь, Зудин, руки в карманы засунув и смотря в Фомина… — Разве послать Куликова?
— Знаете что? Давайте-ка съезжу я сам! — вдруг поднимается Кацман.
Все молчат.
— Ну что ж, сам так сам, коли так захотел. Дело серьезное и интересное. Только знаешь что, брат, — возьми-ка себе кого-нибудь в помощь, хоть того ж Куликова или Дагниса. Да непременно на ближайших станциях скрытно расставь наш отряд. Тогда будет дело, — решает Зудин.
— Так, так-так, — подтверждает Фомин.
А Кацман, вскрыленный восторгом от предстоящего важного дела, бойко сверкает глазами.
— На подмогу возьму с собой Дагниса: парень бывалый!..
А в маленькой серенькой комнатке Вальц наклонилась над делом с упорным вниманьем, даже привстала и ногу на стуле подогнула коленкой. Широкое скромное платье дешевенькой ткани лежало воздушными складками сборочек, закрыв целомудренно шею и руки.
«Петя Чоткин! приятель! и ты здесь?!»
Ухмыляется изумленно и весело. Петя Чоткин встает как живой: несуразный такой, долговязый, с большими ушами — как лопухи, в модном фраке покроя «коровье седло» и в открытой жилетке с измятою грудью. Вечно потные руки.
«Да, это он: Петр Иванович Чоткин, сын купца».
Вспоминается ей его громкий, раскатистый хохот, его грубость манер. В высшем кругу кутящей золотой молодежи он был принят и вхож как досадливый шокинг, оправдание веское, впрочем, имеющий: сын единственный миллионера купца, фабриканта драгоценных вещей.
— Петр Иванович Чоткин? Кто ж не знает?
Вспоминается Вальц, как, подвыпив однажды, он червонцами доверху весь закидал ей открытый корсаж. Она жадно ловила холодные броски, а кругом хохотали, что «тятька опять Петьку драть будет за уши: вон инда вытянул все! Ха-ха-ха!».
Вальц разбирается быстро в бумагах: арестован, сидит уж три месяца. Вальц даже свистнула от любопытства. «За что ж он это, за что?»
Один его старый знакомый приятель, офицер из агентов Деникина, заночевал у него как-то раз, на правах собутыльника, а при аресте в этом сознался. Вот и все. Больше улик никаких. Следствие давно все закончено, есть даже справка: офицер тот расстрелян. Есть и заключение следователя: дело прекратить, а Чоткина освободить, но пометки об исполнении этого нет никакой, — на докладе, знать, не было. Так и есть. Следователь Верехлеев был срочно вызван зачем-то в Москву, дело заброшено в папку законченных дел, а арестованный Петя все сидит и сидит, всеми забытый.
Вальц вспорхнула и быстрой припрыжкой прямо к Шаленко через комнату.
— Где у вас алфавит арестованных?
Вот на «Ч» так и есть: Чоткин Петр Иванович, камера 45, за следователем Верехлеевым.
Воротившись к себе, ухмыльнулась, припомнив долговязого Чоткина.
«Ну, ничего, брат, в память прежних проказ, так и быть, помогу! Завтра будешь свободен. Сейчас покажу дело Зудину и возьму от него резолюцию», — и опять улыбнулась светло так и радостно.
«Завтра будешь скакать, как жираф, на радость мамаше с папашей».
Вдруг задумалась странно. Ушла вся в себя. Потом не спеша, осторожно подсунула дело под связку других, оглянулась тревожно: никого! Облегченно вздохнула и вышла прямехонько к Кацману.
— Абрам Моисеич, мне нездоровится сильно сегодня. Отпустите домой, а если будет легче, я лучше приду вечерком — сейчас очень трудно сидеть. Можно?
Но разве Абраму до Вальц?
— Хорошо, хорошо, идите!
Словно шалунья-девчонка, что на глазах воспитательниц строгих семенит очень робко, богомольно потупясь, подавляя крикливую радость, а сама исподлобья роняет хитрейшие взгляды, — так и Вальц преднамеренно тихо, как будто больная, осторожно спустилась на улицу. Над головой расстилался бирюзовый кусок голубейшего шелка небесных лазурных простынь. В изумрудных пустынях так тихо и ясно: ни тучки. А здесь, над землей, издалека откуда-то тявкает понизу звон, будто кто-то просохший уныньем, скучным кашлем долбит по жестянке тягуче и нудно. Нынче пост.
Елена пошла торопливо, сутулясь. Огляделась украдкой, промчалась мимолетным взглядом по газете на стене на углу и опять побежала. Под крепким ее каблучком крахают хрупко хрустальные корочки, звонкие пленочки выпитых холодом луж.
Вот горбатым чернеющим коробом нахохлился каменный дом — бывший Чоткиных: Вальц это знает. Она быстро к парадному, но парадное заперто наглухо, и в дощатых щитах ослепли зеркальные стекла. Тогда в хмуром подъезде ворот прочитала она на доске: И. П. Чоткин, кв. 17, и, пробравшись в колодец двора, скользя по осклизлым тропинкам, пробегала глазами номера над дверьми. Вот это здесь: 13, 14, 15, 16, 17… — ага! 18 и так дальше. По мрачной каменной лестнице с железною грубой перилой, мимо размеченных мелом дверей, Елена, согнувшись, взобралась на третий этаж. Пахнет мусором, кухней и кошками. Дверь 17. Стучит осторожно, кулачком молоточа, — никого. Вальц повторяет настойчивей, гулом будя говорливое эхо. Кто-то быстро подходит с пугливым вопросом:
— Кто там?
— Мне надо видеть Ивана Петровича Чоткина… по очень важному личному делу.
— Их нет дома. Иван Петрович ушовши… Выжиданье.
— А по какому вам делу?
— Да я к ним от ихнего сына, от Петра Иваныча, — подделывается Вальц под говор вопросов, — очень их нужно. Не бойтесь. Разве не слышите по голосу, что женщина, а не жулик?
Крюк застучал, дверь приоткрылась щелкой, потом совсем распахнулась.
— Взойдите!
Отпирает прислуга, старушонка в платке, а другая — сдобней и в косынке, появившись на стук, испытующе гложет Елену недоверчивым взглядом. Смерена Вальц с головы и до ног беспокойством обоих.
— Иван Петрович с супругой к обедне пошли. Они завсегда на четвертой неделе говеют. Здесь недалеко — у Троицы: скоро должны воротиться. Посидите, ежели вы насчет Петра Иваныча. Уж очень они убиваются за сыном. Шутка ль сказать, сидит, почитай, четвертый месяц. С матушкой Анной Захарьевной мы кажинную среду носим сердешному на передачу хлебцев с ватрушками. Уж очень они, то ись Петр-то Иваныч, любят ватрушки. И не знай, за что прогневился всевышний? — тараторит старушка в платочке.
— А вы сами кто будете? — общупывает вопросом, бочком подвигаясь, женщина в косынке.
— Я знакомая буду Петру Ивановичу, а теперь очень важное, нужное я узнала про него, только мне надо для этого видеть его отца, Ивана Петровича.
— Да не случилось ли что?! — замирающе тянут в один голос обе.
— Нет, нет, ничего не случилось. Напротив, я узнала, что можно скоро Петра Иваныча освободить, вот и пришла посоветоваться.
— Ну, слава те, господи!.. Так вы садитесь, пожалуйста. Иван Петрович давно уж должны прийти от обедни. Вы пройдите в столовую, вот сюда! — приглашает ее дама в косынке, любезно распахивая дверь в коридор, а оттуда в столовую.
Мрачно в столовой. Окна уперлись в какой-то каменный угол. Парусинные шторы вздернуты кверху. Под ними мотается клетка, а в ней егозит канарейка, и падают вниз беспокойные зернышки на подоконник. Зелененьким тусклым фонариком мигает лампадка в углу пред киотом сусальных икон. Часы из черного дуба глухо махают качанья свои на стене. На столе, покрытом темной клеенкой, под салфеткою спряталась снедь. У стен, как гвардейская свита, дубовые стулья охраняют большой неуклюжий тяжелый буфет. Такой же дубовый сервант завален каким-то мешком с просочившейся влагой.
